Оригинал текста
Жертва в политике - растиражированный прием. Скажем, во всех войнах, называемых Россией отечественными, она втискивает себя в удобную позу жертвы. «В четыре часа утра, без объявления войны». Несмотря на то, что и Наполеон, и Гитлер объявляли войну (первый загодя, второй, типа, за час) российская историография настаивает, что она - жертва, и тот же меморандум, врученный Риббентропом Деканозову, тщательно скрывала насколько это можно. В том числе и потому, что в этом меморандуме жертвой с рядом риторических и фактических аргументов объявляет себя Гитлер, и ведет (ведут) войну и пропаганду с той же позиции высокого старта, который обеспечивает статус обиженного.
Война с Польшей (и со стороны Гитлера, и со стороны Сталина), война с Финляндией - это войны, которым предшествует несложная комбинация по наделению себя статусом жертвы, чтобы потом восстанавливать справедливость, творя почти что угодно, но уже в отместку. Поджог Рейхстага, все, казалось бы, безумные обвинения в сталинских репрессиях, когда любого, вытянутого наугад из толпы (а тем более потенциального конкурента) нужно было сначала представить насильником, агрессором, поджигателем - это все приемы по приобретению моральной высоты, с которой потом сподручнее бомбить тех, кто в низине.
Понятно, что позиция жертвы удобна не только в политике и не только в семейных или дружеских (друг-враг) отношениях, когда каждый второй примеряет на себя обличие жертвы и борется за эту позицию, как за безымянную высоту. Практически любой триллер начинается с потенциального накачивания негодованием, когда у героя во первЫх строках письма убивают любимую жену и только что родившуюся (не родившуюся) дочь, дабы позволить строить сюжет на мести, которая восполняет потери пролога песни о попранной справедливости. Пролитие моря крови в эпилоге должно быть сюжетно оправдано мучениями героя-жертвы в самом начале сюжета, статус жертвы как бы заряжает картечью ружье, которое стреляет потом уже безостановочно, как автоматическая винтовка.
Понятно, что статус жертвы ни в коей мере не обязывает к слабости, скорее, наоборот. Жертва – это колчан со стрелами: чем предварительные мучения страшнее и ярче, тем больше стрел у того, кто начинает стрелять вторым. Подразумевается, что именно победа является лакмусовой бумажкой истинности той жертвы, что была принесена в первом акте, потому что второй – восстановление справедливости, легитимной только для жертвы в качестве метронома моральной справедливости.
На статусе жертвы строятся идеологии, религии, способы взаимоотношений между соседями и народами. И вектор интерпретации этих взаимоотношений. Скажем, любая малая нация – жертва по определению. Любая нация в имперском оркестре – потерпевший. Как Чингачгук Большой Змей, она мстит за сожженные вигвамы в виде получения бонусов погорельца. Но ничто не мешает и большой нации, пусть с треском ниток в пройме узкого камзола, натягивать на свою волчью морду овечью шкуру. Просто имперской нации очень не хочется уступать статус без вины виноватого, и каждый раз, когда кто-либо заводит плач по угнетенному русскому народу, доказывая, что русским только понты и корешки, а остальным – сладкие вершки, значит, у пружины по имени жертва еще есть свободный ход.
В принципе любая имперская нация при развале империи пытается встать в позу жертвы и использует национализм примерно так же, как это делали нации-жертвы на предыдущем отрезке трассы, и хотя это - затратная стратегия (из болота тащить бегемота под видом мухи в сетях паука-кровососа), но она используется по причине большой потенциальной энергии, даже если это только маска.
Подчас жертва и агрессор меняются местами в истории. Скажем, в палестино-израильском конфликте стороны пару раз менялись ролями, каждая упорно отстаивая свой статус как эксклюзивный и вечный, но так как история и политика – что-то вроде конкурса на звание Мисс Вселенная, то красавицы – конечно, все участницы, но кто на свете всех милее, определяет жюри, плюс утешительный приз симпатий зрительного зала.
Тварь ли я дрожащая или право имею, вопрос о том, я еще жертва или уже жертва с кулаками? Потому что жертва как отдача в долг с большими процентами. Только что работал незаметной процентщицей, а вот уже ты – Троянский конь с возможностью метаморфозы, и все должны тебе по принципу рождения.
В «Пушкинском Доме» есть линия Фаина-Альбина, в которой подробно рассматривается механизм измены, как восстановления справедливости в борьбе полов на простыне. Оказывается, зафиксировать позицию, которая однозначно будет интерпретироваться обеими сторонами как начало наделения себя удобным званием жертвы, невозможно. То есть статус фиксируется обеими сторонами, но на любую попытку найти отправную точку предлагается предыстория с неизбежной рокировкой. И статус жертвы во многих случаях субъективен хотя бы потому, что всегда найдется тот, кто потребует переквалификации своего статуса агрессора и палача в статус жертвы на предыдущем этапе велогонки.
Если оценивать то, что именуется политкорректностью, то точнее всего это может быть определено, как попытка вычесть субъективность и закрепить статус жертвы более функционально. И как бы количественно. Малое в большом - жертва, а не наоборот. Меньшинство – титульная жертва, особенно если на стороне этого лакомого меньшинства обратная историческая перспектива потерь и угнетений. Понятно, что эта формализованная функциональность заставляет натягивать на себя овечью шкуру каждого второго встречного-поперечного из числа победителей социалистического соревнования.
Мы видим попытку удержать равновесие в позе жертвы и со стороны курильщиков, которых дискриминируют по основному признаку. Лезут на пьедестал жертвы и те, кто на глазах теряют прерогативы былых преимуществ: белые вопиют о черном расизме; гомофобы – об ущемлении прав нормальной эрекции к противоположному полу; патриархальные традиционалисты с капустой в бороде плачут, как Зегзица на Путивле, по утере неразменного рубля традиционных отношений; те, кого по национальному признаку ущемляли в точке А, хотят быть жертвами в точке Б, хотя между ними расстояние плюс-минус трамвайная остановка.
Понятен ход новейшей истории, который кратко можно сформулировать как кажущийся парадокс: сильной позицией является слабая. То, что определяется как цивилизация и ее неотвратимый ход, может быть определено, как наделение слабости умножающим коэффициентом. Конечно, это сопровождается противонаправленным движением с попыткой сделать силу великой again, но цивилизационный тренд и граница между т.н. цивилизованностью и новым варварством проходит именно по принципу признания приоритета слабости. Слабость как гамбит, не имеющий альтернативы. Пока социальная история не разлучит нас.

Оригинал текста

Побывали мы тут на параде в городке Waltham, в котором эти парады проводятся почти полтора века, и в очередной раз изумились расхождениям в американской и русской культурах. У американцев - подлинная страсть к публичных мероприятиям с переодеванием и театрализацией: это и приватные пати, и школьные вечера, и многочисленные фестивали, манифестации, маскарады, фейерверки, парады, где от костюмов и масок рябит в глазах как от серпантина. Причем к выбору и подготовке костюма многие подходят с тщанием, русскому уму совершенно непонятным: зачем тратить время и деньги на то, чтобы на пару часов стать совершенно иным, спрятав свою внешность под красочным покровом?

Какие-то приемы с переодеваниями были в дореволюционной России, в основном, у вестернизирующихся высших классов, а так святки, более красочные в районах, близких к теплой старушке-Европе, отчасти масленица, бледные тени Сорочинской ярмарки, да Снегурочка-проститутка и дед Мороз-красный нос (как олицетворение последствий от неумеренного пьянства), это в виде остатки-сладки в советском новогоднем преломлении чахлой традиции. Но по большому счету русская культура очень подозрительно относится к тому, что ее носитель неожиданно прячет свою личину под каким-то костюмом или маской. Ведь переодеваясь, мы примеряем на себя потенциально возможное будущее или просто иное, а русская православная культура, верный друг и товарищ наших органов, не позволяет кому бы то ни было выбиваться из ряда. Даже моды, в которых ощущался запах тлетворного Запада типа пижонских брюк-дудочек или иных модных фенечек, третировались как измена: сегодня он играет джаз, а завтра родину в утиль. 

Не только при отношении к предательскому Хэллоуину, а вообще к переодеваниям и отказам от мимикрии, православное око русской культуры плещет яростью и негодованием: гражданин и прихожанин должен быть одним и тем же (где родился, там и пригодился), быть на виду, не скрываться, легко идентифицироваться, как телеграфный столб, жить как мишень, чтобы в нее можно было легко попасть, взять, когда нужно, за жабры и посчитать, зачесать на пробор, поставить колосок в ряд и, если надо, срезать под корень, собирая в легко поддающиеся пересчеты коленопреклоненные снопы.

Но на параде в Waltham, где от масок тревожно, как на первом представлении «Маскарада» луны русской литературы, красочностью все не исчерпывается. По главной (или просто выбранной в качестве подиума) улице городка с примерно равными интервалами движутся компактные коллективы на открытых подмостках машин или пешедралом, старинные автомобили, танцоры и представители многочисленных диаспор, известные или локальные фирмы, способные что-то многозначительное показать или вплести свою ленточку в толстую и длинную косу театрализации серых будней. Понятно, что все эти приемы - угощение для бедных и алчущих зрелищ, но если переводить на язык осин, то такой парад - что-то среднее между выставкой достижений народного хозяйства, праздником урожая в сельском дворцы культуры деревни Новые Устюги, поставленным с размахом кинорежиссёра Рома, съездом народов Кавказа и парадом участников социалистического соревнования в Уренгое. 

Но здесь все проще: это красочное представление жителей городка, размером раз в десять меньше, чем Куйбышевский район города Ленина на Неве, но представьте себе, что по Литейному едут, пляшут и поют ряженные, не знаю, киргизы, друг степей калмык с тремя женами с раскосыми глазами, узбеки, чечены в черкесках и бурках, братья меньшие славяне с медведем на цепи и русские вечно пьяные мудозвоны в национальных костюмах с привкусом нафталина. Какие еще там диаспоры, от полноты души делящиеся своим представлением о своих культурных особенностях, скажите спасибо, что прямо на параде у вас не проверят регистрацию и не потребуют взятку за провоз бомбы через милицейские посты. Нет никакого братства народов даже в выставочном формате, нечего праздновать и демонстрировать, тем более прошлое, которое в русском варианте столь же опорочено как все, используемое для пропаганды не по назначению.

Сам же парад в городке Waltham, ничем на самом деле непримечательный кроме размаха, разве что одним и тем же приемом деконструкции понятия melting pot (плавильный котел), который применяется за отсутствием другого, и где национальное - как цыганское одеяло, а время - словно телескопическая антенна. В то время как в России национальное и интернациональное – лишь приемы, давно опороченные натужным участием в пропаганде несуществующего под именем понт Новороссийский, этом синониме русской культуры per excellence. И сквозь времена и расстояния проходит, протыкая иглой сизый туман, только один конь Блед в уздечке с серебряными пряжками – ряженная казацкая воспаленная рожа с нагайкой и уверенностью, что за это ничего не будет, пока ты на стороне тех, кто платит за базар. 

Одним из давних (пусть и не всегда очевидных) пороков русской культуры является наделение искренности, естественности статусом безусловной правоты. Искренность - это как бы индульгенция, искупление несовершенства, превращение и оправдание его по формуле: каждый пишет как он дышит. Дышу пока надеюсь. Не победа, а участие. И, напротив, обвинение, даже подозрение в неискренности (неистинности) практически равно уличению в постыдном общественном грехе.

Так как искренность - национальная ценность, то подозрение в неискренности это не просто негативная оценка, это ложь по русскому модулю.

Скажем, экономист/предприниматель Мовчан, человек с аппаратом рациональных аргументов, прежде всего, вызывает недоверие, так как даёт повод сомневаться в своей искренности. То есть как бы он ни критиковал власть, он всегда найдёт возможность упрекнуть ее оппонентов ещё острее, горше, вроде бы сохраняя непредвзятость, а на самом деле предлагая рискованные трюки с видимой для всех страховочной сеткой. И это понятно, как бы Мовчан ни презирал власть, он опасается великих потрясений, которые могут поставить под сомнение и точность его общественной позиции, и легитимность заработанных капиталов.

Читать далее http://mberg.net/grah_neiskrennosti/

текст

На первом, кажется, курсе у знакомых студентов была такаядурацкая игра - показать сидящему на входе вахтёру не студбилет, арасчёску. Казалось бы, что общего у студбилета, которыйполагалось предъявлять в развернутом виде, и расчёски? Но еслиидти к первой паре, то очередь была порой уже на набережной, вахтёр охреневал от мелькающей перед глазами карусели синихкнижечек и фиксировал сам повторяющийся жест. Рука студентавытягивала из нагрудного кармана студенческий билет и, неоткрывая его, втискивала обратно, поймав глазами мимолетныйзнак подтверждения. Чёт-нечет.

Вот это механическое подобие правильной траектории и повторялите, кто вместо билета приподнимал из кармана расческу внутрищепотки пальцев - и засовывал обратно.

К чему это я? К тому, что любое незаконное действо должно утого, кто является его зрителем и адресатом вызывать иллюзиюзаконности и достоверности. Понятно, что речь идёт о череде непросто репрессивных действий по «московскому делу», адействий, которые, кажется, нарочито даже не пытаются играть вдостоверность и убедительность. Типа на проходной из накладногокармана вытащить даже не расческу вместо студбилета, а, например, мухобойку и шлёпнуть ею с оттяжкой по носу вахтёра.

( Read more...Collapse )

Жесткий, неумный, упрямый, упивающийся тихой несгибаемостью и непреклонностью лукавства, не умеющий дать задний ход, осмотреться и признать ошибку, Путин - есть олицетворение своего политического режима  - жесткого, примитивного до патриотического абсурда, упивающегося своей натужной несгибаемостью, не гибкого, лукавого до голубого глаза, не умеющего давать задний ход, дабы осмотреться и найти ошибку в обратной перспективе, в том числе роковую, и попытаться исправить ее. И поэтому обречен на оглушительный слом всего и вся, с мгновенным хрустом позвоночника и костей таза, с кровью, злобой и всей той суетой беспощадности до основания и потом, которая есть сумма всех допущенных ошибок, не признанных, замолчанных, спрятанных под парадное сукно. И умноженных десятилетиями терпения, деланного простодушия и трусости окружающих, за которые должен же кто-то заплатить сполна, с горкой. И в этой воронке окажутся все, кто пытался потакать, кто наваривал на родовой слепоте и алчности, кто выдавал подозрительный треск фундамента за гул аплодисментов, кто стоял рядом или почти в стороне и изображал непричастность, счастье или акустику полного зала. Русский человек опаслив и мягок, как топленый жир, пока за ним/в нем нет стержня безусловной силы большинства, и жесток до слепой ярости, простодушной с быстрыми, как пульс в горле, волнами изуверского детского садизма, если его нос, как сейчас, жадно ловит лёгкий запах гнили и тлена, симптома приближающейся и неминуемой слабости. Ещё не пора? Завтра? После дождика в четверг? Поздно не будет никогда, от топора и отвертки не зарекайся. Это и будет работа над ошибками.

оригинал текста

То, что режим шатается, как камыш, подтверждает казалось бы, странная особенность: из него, как из тюбика, начинает лезть совок. Или даже не так, зашаталось здание из самых новых в Москва-Сити, посыпалась штукатурка, и вдруг вылезли советские газеты, поклеенные под обои, и оказалось, что фундамент и каркас были заложены еще в застой на клейстере с квасом. Или ещё: поскребли картину какого-нибудь Никоса Сафронова, а под ней утро казни комиссара или что-то из жанра опять двойка.

Как же это так получилось, что спустя тридцать лет после перестройки, с ее частной собственностью и Инернетом 5G с Хуавэй на пороге, из России при резком повороте с такой скоростью попер совок в натуральную величину. Причём не из одной какой-то доблестной пятилетки, а сразу из многих, будто сорок тысяч советских курьеров побежали сообщать сорока тысячам горюющих братьев, что мы и ныне там.

Все, все лезет из-под облупившейся краски, и сталинские чрезвычайные тройки с их ночным правосудием, и брежневская усталая гордость с всенародным одобрямсом и даже уже не советское, а дореволюционное, что-то из эпохи Кровавого воскресенья, когда с перепуга русское самодержавие лупит картечью по своим, чтобы чужие боялись.

( Read more...Collapse )

Любить народ совсем необязательно. Тем более что это архаическая абстракция, пафосное, с придыханием обозначение численного выражения «все, кто есть». Но не учитывать интересы большинства, дистанцироваться от него, выстраивать политические стратегии игнорирования его, как неуклюжего балласта, политически нерасчетливо. Без использования, как иногда (и некоторым) кажется, тупой, инертной силы этого громоздкого и неповоротливого облака людей политическая победа невозможна.

Живо откликается это большинство на два вызова. Почти мгновенно клюет на патриотическую лесть, и на это ловят свою добычу правые. В российском варианте – власть (или то, что мы под этим словом понимаем). С помощью патриотической наживки они рекрутируют и мобилизуют своих сторонников, собственно, во всем мире, Россия здесь не исключение. Но не менее живо откликается преобладающая часть этого большинства на призыв к восстановлению социальной справедливости. Социальная несправедливость существует всегда и везде, везде есть аутсайдеры социальной конкуренции, недовольные ее правилами и требующие их изменить.

( Read more...Collapse )

В пандан сегодняшнему шествию по московским бульварам в центре Бостона прошел националистический марш  "Straight Pride Parade" под американскими и израильскими флагами, с протрамповской символикой и лозунгами, в окружении полицейских на мотоциклах, велосипедах, вертолетах, на огороженной улице, вдоль частокола тех же бравых стражей порядка в защитной экипировке. Потому что за ограждениями стояла, билась от нетерпения, булькала и кричала толпа протестующих и негодующих от вида бородатых реднеков (откуда они только взялись в демократическом Массачусетсе), представителей так называемых white-supremacists и alt-right. На первой фотке я показываю хвост шествия, а больше снимал публику, собравшуюся для противодействия нацикам, где в первых рядах антифа с закрытыми лицами и готовностью пиздить и гнать в хвост и гриву нацистов и трампистов, а также разнообразные меньшинства и просто те, кого бы в России назвали бы демократической общественностью. Столько полиции я вообще никогда не видел, как в Москве на Болотной, свезли, кажется, изо всех городов большого Бостона, потому что для полиции нет более страшного дня и большей головной боли, чем уберечь белых нацистов от столкновения с антифой и гей-активистами, мощными накаченными ребятами. По тому напряжению, в котором пребывали стражи порядка, а также боевики анитифа, было понятно о кипящем масле в котле ненависти, которой копы всеми силами не давали выплеснуться наружу, а в остальном сплошная толерантность и буржуазная лепота, которую я тоже снимал, потому что она была.

Оригинал текста  

Затухающая энергия протеста неукоснительно влечёт за собой один и тот же, но всегда неприятный вопрос: в чем причина отсутствия солидарности в российском обществе? Почему ценности, стоящие за московскими протестами последнего времени, не являются широко употребительными? Почему за арестованных и задержанных оппозиционеров, говорящих разумные слова о праве выбора для всех и каждого и идущих за это под дубинки, не встаёт вся страна огромная, а лишь просвещённая продвинутая публика? Или всем остальным то, что называется, политическая и прочая свобода - не в коня корм?

Ведь вроде резонно отвечает автор стратегии умного голосования: если выйдет две-три сотни тысяч протестующих, то арестованных быстро отпустят? А если выйдет, условно говоря, миллион, то тут же будет отменена суверенная демократия за ненадобностью, как костыли после ранения, и явочным порядком наступит демократия по существу. Но Навальный это говорит, как бы мягко и ненавязчиво упрекая (не Бабченко, чай), что вот, из-за вашей пассивности, лености и отсутствия политического и прочего любопытства, все стоит, не шелохнувшись, как вода в затхлом пруду.

А чем, казалось бы, лозунги за свободу и право на выборы отличаются от лозунгов против шестой статьи Конституции и партийных и других привилегий, под которыми в начале перестройки выходило и поболе миллиона?

( Read more...Collapse )

Режиссёр Богомолов, человек довольно-таки противный, похожий на юного художника Шикльгрубера эпохи акварелей, с противными руладами в защиту права жить при диктатуре без последствий на культурную ренту, довольно внятно представил свои доводы в пользу доблести конформизма, на которые у журналиста Пархоменко, казалось бы, из близкой к нам песочницы, не нашлось убедительных контраргументов. У вас просто другой бизнес, сказал коварный и малохольный режиссёр с усиками корпускулентному журналисту, мучившемуся от желания быть миролюбивым и светским и не нашедшему вовремя ответа. У вас другой бизнес - и только эхо в ответ.