Из всех щелей поёт Гребенщиков.P
О том, как КГБ создавал Рок-клуб, тренируясь на андеграунде. http://mberg.net/it-vsrh-sheley-poet-grebenshikov/
Месть как дело
http://mberg.net/meet-kak-delo/
Немецкий фильм «Дело Коллини» довольно скучноват, затянут, старомоден, малоизобретателен. В нем, кажется, вообще нет никаких чисто кинематографических достоинств, а мучений доставить зрителю он может сполна. Чего только стоит образ одного из главных героев, самого Коллини, которого играет даже в старости импозантный Франко Неро. Но играет не очередного неотразимого любовника, не обаятельного и непреклонного прокурора республики из фильма «Признание комиссара полиции прокурору республики» (то есть именно ему), или ковбоя из спагетти- вестерна, а механика (чуть было не написал механика Гаврилова), молчащего большую часть фильма, хотя играет он убийцу.
То, как молчит Франко Неро, ужасно похожий на состарившегося Шварценеггера из последней ленты про терминатора, напоминает анекдот про Чапаева, которого пытают белые, стараясь вызнать, какой его казнью лучше покарать. Но Чапаев молчит смешно, а Франко Неро трагично и пафосно.
И хотя концовка фильма все ставит на свои места, трудно сказать, что фильм становится от этого намного лучше. Нет, но он неожиданно становится нам ближе. Потому что он о том, о чем спорят и сомневаются либералы, не умея пока договориться: кто именно несёт ответственность за те вольные или невольные преступления, совершавшиеся и совершаемые разными представителями режима здесь и сейчас.
( Collapse )Вновь я посетил и не зарифмовал
http://mberg.net/vnov_ya_posetil_i_ne_zarifmoval/
С бостонскими экскурсоводами я хожу по одним и тем же маршрутам: в центре города, вокруг парка Boston Common, где кучно расположены достопримечательности XVII века, я снимаю бездомных, а они водят экскурсии. На них трудно не обратить внимания: почти все экскурсоводы одеты в исторические костюмы эпохи революции и войны за независимость, подчас со старинными палками с набалдашниками или зонтиками в руках, они есть дополнительное подтверждение той страсти к театрализации и переодеванию, свойственной американской культуре.
Но не только тщательно подобранные костюмы и весьма экзальтированная подчас подача материала, когда экскурсовод входит в азарт перевоплощения и как провинциальный трагик разыгрывает исторические сценки перед благодарной толпой туристов, привлекает мое внимание. У меня есть и остаточный профессиональный интерес, когда-то давно, во второй половине 70-х я тоже работал экскурсоводом в Летнем дворце Петра I в одноименном саду, в Домике Петра через Неву, пока кагэбешники не турнули меня, и в Петропавловской крепости. И, мне, конечно, забавно и поучительно искать совпадения и противоречия в профессии экскурсовода по историческим местам по разные стороны океана.
( Collapse )
Сальто Морталес
http://mberg.net/salto-mortales/
Первым попытался перейти границу Чуров - в сомбреро с бубенцами, под видом боливийского коммивояжера, он ночью пытался пересечь российско-финскую границу в микроавтобусе с коробейниками из Купчино, едущими в складчину в Иматру за сыром.
Когда об этом доложили Сечину, тот задумчиво, будто впервые слышал эту фамилию, спросил: а этому-то пидору чего бояться? У него срок давности истекает через неделю, пиздабол.
Сам Сечин с утра запирался в кабинете, пил перуанское писко, запивая его «Короной» с лаймом, и учил по самоучителю испанский, иногда соединяясь по скайпу с учительницей Сандрой из предместья Ла-Паса, которая ставила ему акцент прожженного собирателя коки из племени аймака. На всякий пожарный.
Иногда раздавался звонок, он подносил два пальца к губам и шептал скайпу: тихо, папа, сучий потрох, на контроле держит, погоди, детка, проверка на вшивость, сейчас. А потом, изображая деловой азарт, кричал, разбрасываясь слюной: нет, откуда ты взял, какой испанский, я рассчитываю газопровод в Индию, да нет, сплетни это, никуда Чуров не бежал, у него просто трехомундия очередная и решил со скана и колёс пересесть на микродот, вот и слетел с катушек, ему видите ли сыра не хватало. Да знаю я, что поздняк метаться и испанский зубрить, но я все равно по хинди ни в зуб ногой, тем более, что у них выдача, как Биг-Бен работает.
( Collapse )Обжегшиеся на молоке
Превратившееся в мем изречение одного политика с торопливой речью «Мама – русская, папа – юрист» обнажало желание избегать упоминания рокового слова, грозившего политику потерей популярности. Типа, все мы – русские, только юрист в родне. Мол, это неважно, что он юрист, среда-то русская, а если кто и влез ко мне, не снимая ботинок, то и тот выходец с юрфака.
Об этой коллизии я вспомнил, читая заметку одного либерального экономиста, разбиравшего ситуацию с предстоящими в Британии досрочными выборами по поводу Brexit. Мол, в трудном положении оказался британский либерал (я почему-то услышал тревожную музыку «Хроники дня»), которому в самом скором времени предстоит сделать выбор между левым социалистом с планами национализации и перераспределения и беспринципным оппортунистом с левацкой протекционистской политикой. На этом месте я стал сверлить в темноте экран своего ipad взглядом, не имея сил сдвинуться с удивительного утверждения, как корова на льду. Многое я читал про рыжего британского младшего брата нашего рыжего с Потомака, но чтобы его взгляды и намерения от сохи интерпретировали как левые – впервые, пожалуй.
( Collapse )ЯЗЫЧЕСКИЙ СПОР СЛАВЯН МЕЖДУ СОБОЮ, ИЛИ НАМ НЕ ДАНО ПРЕДУГАДАТЬ, КАК НАШЕ СЛОВО
У слова язык несколько значений, подчас расположенных далековато друг от друга. Как зАмок и замОк, скажем. Нешуточная коллизия вокруг поста Гасана Гусейнова, назвавшего русский язык убогим, выявляет как разницу значений этого слова для оппонентов, так и разницу языков, на которых они выражают свое не могу молчать.
Все чаще пользуемся словом язык как системой коммуникации, но есть другое значение этого слова, которое в словарях в таких случаях помечается как архаическое или устаревшее, это язык как синоним слова народ. В этом (но не только в этом) значении использует слово язык Гусейнов, говоря о клоачном языке. То есть характеризует состояние русского народа негативно, типа, подлый народец, куда уж больше, сил нету терпеть, нагружая его негативными эпитетами. Примерно так использует это слово и автор выражения «всяк сущий в ней язык», в смысле — как все существующие народы, гордые, негордые, в том числе и тунгусы со своим метеоритом. Хотя многие прочитывают слово язык у классика в современном смысле, как знаковую лингвистическую систему, что, вероятно, не чуждо и Гусейнову, которые уточняет нечто об испорченном языке и использует ряд вполне себе лингвистических коннотаций.
( Collapse )Спорить по-русски
Дискуссия на русском своеобычна. Если нужно кого-то жестко упрекнуть, прижучить, вывести на чистую воду, то чаще всего звучит один и тот же аргумент: купили. С потрошками.
Коли оппонент провластный, то Кремль позорный и купил (и здесь предыдущие заслуги не канают, они просто обнуляются в момент принципиального несогласия). Коли же оппонент оппозиционный — то опять же купили, Госдеп или ЦРУ (это если не угодил патриоту), или — опять Кремль на семи ветрах, который специально заплатил больше батюшки-Госдепа, дабы дискредитировать оппозицию.
Русские потому и духовны, что в любом несогласии видят корысть. Понятное дело (думает имярек), мне никто не заплатил и я — прав, значит, тот, кто возражает очевидному даже для ребёнка, куплен на корню как солома. Как иначе?
( Collapse )Синдром Друзя
Ситуация вокруг Совета по правам человека оскорбительна для продвинутой части общества своей типичностью и демонстративной обнаженностью. Как и все остальные российские институции, по форме и статусу вроде бы имеющие отношение к джентельменскому набору демократии, он/они являются, по сути, инструментами манипуляции со стороны исполнительной (она же – и все другие, столь же имитационные) ветви власти. Разве что структура этого совета – прозрачней и наглядней демонстрирует его устройство и функционирование.
Как и многие другие инструменты из патронташа постсоветской демократии, этот совет изначально задумывался как якобы свободный (как у людей за бугром), но с таким количеством приводных ремней, чтобы в случае нужды взять его в стремена и повести туда, куда тебе, старче, надобно.
Протестующим и ужасающимся тому, что вроде как приличным людям из нашей среды там показали на дверь, а давно и устойчиво сервильных поставили во главу угла, это неприятно не только потому, что смена караула произошла столь демонстративно. «Караул устал» в двухходовой комбинации показал, насколько сузилось пространство маневра, смысл которого состоит в совмещении двух все более разъезжающихся позиций: поза приличного человека с немракобесными убеждениями и служба на работодателя, юридический и физический адрес которого все труднее скрывать.
Читать далее http://mberg.net/sindrom_druzya/
Жизнь по рельсам
оригинал текста
Довольно часто на рутинные вопросы, почему у русских из века в век не получается построить рационально постигаемое социальное пространство, отчего так низок порог допустимой в обществе лжи, каким образом власть, возникающая порой на оптимистических основаниях, неизменно превращается в одно и то же чудо в перьях с оглядкой на заветы предков, вравших и рубивших головы с легким, как дыхание, инфантильным свистом, следует ответ: а потому что мораль в наших палестинах не ночевала, тучка золотая, а если ночевала, то так и не отошла от ужасного сна с перепоя, а если и проснулась то, как всегда девкой-чернявкой, полагающей себя принцессой с зеркальцем в правой руке.
Или почти то же самое: мол, все дело в отрицательном отборе, генетическом браке, когда всех, кто что-то стоил или решался поднимать голову, выбраковывал социально-политический отбор в виде заговора посредственностей и неприятия волоса, выбивающегося из пробора.
Однако среди немногих и неочевидных достоинств продолжительной жизни за границами страны березового ситца есть возможность сравнивать (что убедительности этим сравнениям, естественно, не прибавляет: самообман не знает границ), и придает опыту постороннего тонкий флер занимательности.
( Collapse )Жертва с кулаками
Оригинал текста
Жертва в политике - растиражированный прием. Скажем, во всех войнах, называемых Россией отечественными, она втискивает себя в удобную позу жертвы. «В четыре часа утра, без объявления войны». Несмотря на то, что и Наполеон, и Гитлер объявляли войну (первый загодя, второй, типа, за час) российская историография настаивает, что она - жертва, и тот же меморандум, врученный Риббентропом Деканозову, тщательно скрывала насколько это можно. В том числе и потому, что в этом меморандуме жертвой с рядом риторических и фактических аргументов объявляет себя Гитлер, и ведет (ведут) войну и пропаганду с той же позиции высокого старта, который обеспечивает статус обиженного.
Война с Польшей (и со стороны Гитлера, и со стороны Сталина), война с Финляндией - это войны, которым предшествует несложная комбинация по наделению себя статусом жертвы, чтобы потом восстанавливать справедливость, творя почти что угодно, но уже в отместку. Поджог Рейхстага, все, казалось бы, безумные обвинения в сталинских репрессиях, когда любого, вытянутого наугад из толпы (а тем более потенциального конкурента) нужно было сначала представить насильником, агрессором, поджигателем - это все приемы по приобретению моральной высоты, с которой потом сподручнее бомбить тех, кто в низине.
Понятно, что позиция жертвы удобна не только в политике и не только в семейных или дружеских (друг-враг) отношениях, когда каждый второй примеряет на себя обличие жертвы и борется за эту позицию, как за безымянную высоту. Практически любой триллер начинается с потенциального накачивания негодованием, когда у героя во первЫх строках письма убивают любимую жену и только что родившуюся (не родившуюся) дочь, дабы позволить строить сюжет на мести, которая восполняет потери пролога песни о попранной справедливости. Пролитие моря крови в эпилоге должно быть сюжетно оправдано мучениями героя-жертвы в самом начале сюжета, статус жертвы как бы заряжает картечью ружье, которое стреляет потом уже безостановочно, как автоматическая винтовка.
Понятно, что статус жертвы ни в коей мере не обязывает к слабости, скорее, наоборот. Жертва – это колчан со стрелами: чем предварительные мучения страшнее и ярче, тем больше стрел у того, кто начинает стрелять вторым. Подразумевается, что именно победа является лакмусовой бумажкой истинности той жертвы, что была принесена в первом акте, потому что второй – восстановление справедливости, легитимной только для жертвы в качестве метронома моральной справедливости.
На статусе жертвы строятся идеологии, религии, способы взаимоотношений между соседями и народами. И вектор интерпретации этих взаимоотношений. Скажем, любая малая нация – жертва по определению. Любая нация в имперском оркестре – потерпевший. Как Чингачгук Большой Змей, она мстит за сожженные вигвамы в виде получения бонусов погорельца. Но ничто не мешает и большой нации, пусть с треском ниток в пройме узкого камзола, натягивать на свою волчью морду овечью шкуру. Просто имперской нации очень не хочется уступать статус без вины виноватого, и каждый раз, когда кто-либо заводит плач по угнетенному русскому народу, доказывая, что русским только понты и корешки, а остальным – сладкие вершки, значит, у пружины по имени жертва еще есть свободный ход.
В принципе любая имперская нация при развале империи пытается встать в позу жертвы и использует национализм примерно так же, как это делали нации-жертвы на предыдущем отрезке трассы, и хотя это - затратная стратегия (из болота тащить бегемота под видом мухи в сетях паука-кровососа), но она используется по причине большой потенциальной энергии, даже если это только маска.
Подчас жертва и агрессор меняются местами в истории. Скажем, в палестино-израильском конфликте стороны пару раз менялись ролями, каждая упорно отстаивая свой статус как эксклюзивный и вечный, но так как история и политика – что-то вроде конкурса на звание Мисс Вселенная, то красавицы – конечно, все участницы, но кто на свете всех милее, определяет жюри, плюс утешительный приз симпатий зрительного зала.
Тварь ли я дрожащая или право имею, вопрос о том, я еще жертва или уже жертва с кулаками? Потому что жертва как отдача в долг с большими процентами. Только что работал незаметной процентщицей, а вот уже ты – Троянский конь с возможностью метаморфозы, и все должны тебе по принципу рождения.
В «Пушкинском Доме» есть линия Фаина-Альбина, в которой подробно рассматривается механизм измены, как восстановления справедливости в борьбе полов на простыне. Оказывается, зафиксировать позицию, которая однозначно будет интерпретироваться обеими сторонами как начало наделения себя удобным званием жертвы, невозможно. То есть статус фиксируется обеими сторонами, но на любую попытку найти отправную точку предлагается предыстория с неизбежной рокировкой. И статус жертвы во многих случаях субъективен хотя бы потому, что всегда найдется тот, кто потребует переквалификации своего статуса агрессора и палача в статус жертвы на предыдущем этапе велогонки.
Если оценивать то, что именуется политкорректностью, то точнее всего это может быть определено, как попытка вычесть субъективность и закрепить статус жертвы более функционально. И как бы количественно. Малое в большом - жертва, а не наоборот. Меньшинство – титульная жертва, особенно если на стороне этого лакомого меньшинства обратная историческая перспектива потерь и угнетений. Понятно, что эта формализованная функциональность заставляет натягивать на себя овечью шкуру каждого второго встречного-поперечного из числа победителей социалистического соревнования.
Мы видим попытку удержать равновесие в позе жертвы и со стороны курильщиков, которых дискриминируют по основному признаку. Лезут на пьедестал жертвы и те, кто на глазах теряют прерогативы былых преимуществ: белые вопиют о черном расизме; гомофобы – об ущемлении прав нормальной эрекции к противоположному полу; патриархальные традиционалисты с капустой в бороде плачут, как Зегзица на Путивле, по утере неразменного рубля традиционных отношений; те, кого по национальному признаку ущемляли в точке А, хотят быть жертвами в точке Б, хотя между ними расстояние плюс-минус трамвайная остановка.
Понятен ход новейшей истории, который кратко можно сформулировать как кажущийся парадокс: сильной позицией является слабая. То, что определяется как цивилизация и ее неотвратимый ход, может быть определено, как наделение слабости умножающим коэффициентом. Конечно, это сопровождается противонаправленным движением с попыткой сделать силу великой again, но цивилизационный тренд и граница между т.н. цивилизованностью и новым варварством проходит именно по принципу признания приоритета слабости. Слабость как гамбит, не имеющий альтернативы. Пока социальная история не разлучит нас.
Жертва в политике - растиражированный прием. Скажем, во всех войнах, называемых Россией отечественными, она втискивает себя в удобную позу жертвы. «В четыре часа утра, без объявления войны». Несмотря на то, что и Наполеон, и Гитлер объявляли войну (первый загодя, второй, типа, за час) российская историография настаивает, что она - жертва, и тот же меморандум, врученный Риббентропом Деканозову, тщательно скрывала насколько это можно. В том числе и потому, что в этом меморандуме жертвой с рядом риторических и фактических аргументов объявляет себя Гитлер, и ведет (ведут) войну и пропаганду с той же позиции высокого старта, который обеспечивает статус обиженного.
Война с Польшей (и со стороны Гитлера, и со стороны Сталина), война с Финляндией - это войны, которым предшествует несложная комбинация по наделению себя статусом жертвы, чтобы потом восстанавливать справедливость, творя почти что угодно, но уже в отместку. Поджог Рейхстага, все, казалось бы, безумные обвинения в сталинских репрессиях, когда любого, вытянутого наугад из толпы (а тем более потенциального конкурента) нужно было сначала представить насильником, агрессором, поджигателем - это все приемы по приобретению моральной высоты, с которой потом сподручнее бомбить тех, кто в низине.
Понятно, что позиция жертвы удобна не только в политике и не только в семейных или дружеских (друг-враг) отношениях, когда каждый второй примеряет на себя обличие жертвы и борется за эту позицию, как за безымянную высоту. Практически любой триллер начинается с потенциального накачивания негодованием, когда у героя во первЫх строках письма убивают любимую жену и только что родившуюся (не родившуюся) дочь, дабы позволить строить сюжет на мести, которая восполняет потери пролога песни о попранной справедливости. Пролитие моря крови в эпилоге должно быть сюжетно оправдано мучениями героя-жертвы в самом начале сюжета, статус жертвы как бы заряжает картечью ружье, которое стреляет потом уже безостановочно, как автоматическая винтовка.
Понятно, что статус жертвы ни в коей мере не обязывает к слабости, скорее, наоборот. Жертва – это колчан со стрелами: чем предварительные мучения страшнее и ярче, тем больше стрел у того, кто начинает стрелять вторым. Подразумевается, что именно победа является лакмусовой бумажкой истинности той жертвы, что была принесена в первом акте, потому что второй – восстановление справедливости, легитимной только для жертвы в качестве метронома моральной справедливости.
На статусе жертвы строятся идеологии, религии, способы взаимоотношений между соседями и народами. И вектор интерпретации этих взаимоотношений. Скажем, любая малая нация – жертва по определению. Любая нация в имперском оркестре – потерпевший. Как Чингачгук Большой Змей, она мстит за сожженные вигвамы в виде получения бонусов погорельца. Но ничто не мешает и большой нации, пусть с треском ниток в пройме узкого камзола, натягивать на свою волчью морду овечью шкуру. Просто имперской нации очень не хочется уступать статус без вины виноватого, и каждый раз, когда кто-либо заводит плач по угнетенному русскому народу, доказывая, что русским только понты и корешки, а остальным – сладкие вершки, значит, у пружины по имени жертва еще есть свободный ход.
В принципе любая имперская нация при развале империи пытается встать в позу жертвы и использует национализм примерно так же, как это делали нации-жертвы на предыдущем отрезке трассы, и хотя это - затратная стратегия (из болота тащить бегемота под видом мухи в сетях паука-кровососа), но она используется по причине большой потенциальной энергии, даже если это только маска.
Подчас жертва и агрессор меняются местами в истории. Скажем, в палестино-израильском конфликте стороны пару раз менялись ролями, каждая упорно отстаивая свой статус как эксклюзивный и вечный, но так как история и политика – что-то вроде конкурса на звание Мисс Вселенная, то красавицы – конечно, все участницы, но кто на свете всех милее, определяет жюри, плюс утешительный приз симпатий зрительного зала.
Тварь ли я дрожащая или право имею, вопрос о том, я еще жертва или уже жертва с кулаками? Потому что жертва как отдача в долг с большими процентами. Только что работал незаметной процентщицей, а вот уже ты – Троянский конь с возможностью метаморфозы, и все должны тебе по принципу рождения.
В «Пушкинском Доме» есть линия Фаина-Альбина, в которой подробно рассматривается механизм измены, как восстановления справедливости в борьбе полов на простыне. Оказывается, зафиксировать позицию, которая однозначно будет интерпретироваться обеими сторонами как начало наделения себя удобным званием жертвы, невозможно. То есть статус фиксируется обеими сторонами, но на любую попытку найти отправную точку предлагается предыстория с неизбежной рокировкой. И статус жертвы во многих случаях субъективен хотя бы потому, что всегда найдется тот, кто потребует переквалификации своего статуса агрессора и палача в статус жертвы на предыдущем этапе велогонки.
Если оценивать то, что именуется политкорректностью, то точнее всего это может быть определено, как попытка вычесть субъективность и закрепить статус жертвы более функционально. И как бы количественно. Малое в большом - жертва, а не наоборот. Меньшинство – титульная жертва, особенно если на стороне этого лакомого меньшинства обратная историческая перспектива потерь и угнетений. Понятно, что эта формализованная функциональность заставляет натягивать на себя овечью шкуру каждого второго встречного-поперечного из числа победителей социалистического соревнования.
Мы видим попытку удержать равновесие в позе жертвы и со стороны курильщиков, которых дискриминируют по основному признаку. Лезут на пьедестал жертвы и те, кто на глазах теряют прерогативы былых преимуществ: белые вопиют о черном расизме; гомофобы – об ущемлении прав нормальной эрекции к противоположному полу; патриархальные традиционалисты с капустой в бороде плачут, как Зегзица на Путивле, по утере неразменного рубля традиционных отношений; те, кого по национальному признаку ущемляли в точке А, хотят быть жертвами в точке Б, хотя между ними расстояние плюс-минус трамвайная остановка.
Понятен ход новейшей истории, который кратко можно сформулировать как кажущийся парадокс: сильной позицией является слабая. То, что определяется как цивилизация и ее неотвратимый ход, может быть определено, как наделение слабости умножающим коэффициентом. Конечно, это сопровождается противонаправленным движением с попыткой сделать силу великой again, но цивилизационный тренд и граница между т.н. цивилизованностью и новым варварством проходит именно по принципу признания приоритета слабости. Слабость как гамбит, не имеющий альтернативы. Пока социальная история не разлучит нас.
