mikhail_berg

Борхес утверждал, что самые простые вещи это те, что открываются в последнюю очередь. Полёт Гагарина к ним не относится. То, что это событие, по горло погруженное в пропаганду, было понятно сразу. По иронии судьбы, я учился в институте, который теперь называется Аэрокосмической академией. Таковы был последствия учебы в математической школе и мечты о небе моего отца. Я испытывал отвращение к пафосу, всему советскому и Гагарину, как пешке в игре советских символов, в первую очередь.

Моя жена, которой я испортил кайф от советского патриотизма уже в девятом классе, вспоминает, что известие о полёте Гагарина достигло ее, как игла бабочку, на занятиях бальными танцами во Дворце пионеров на Невском, и они все пионерским кагалом высыпали на Невский и пошли по нему, что-то крича, уверенные, что выражают собственные чувства, а не воплощают планы Суркова тех лет.

Угрожающее скопление русских войск на украинской границе обострило чувства и выявило ряд неочевидных свойств. Понятно, почему угроза войной – неважно, останется ли она угрозой или обернется реальной войной, - обостряет чувства ненависти украинцев. Ненависть, как и почти любое чувство – это попытка символического исправления ситуации. Ситуация, не знаю, скажем: корпус автомобиля, что покорежен в аварии, а чувство досады и раздражения тем сильнее, чем сильнее повреждения. Чем больше надо предпринимать усилия, чтобы представить его целым и невредимым. Или чувства – это давление внутри сжимаемой резиновой камеры шины или мяча, чем сильнее сжатие, тем отчетливее противодействие ему, пытающееся воспроизвести реальность до начала давления.

Для русских из интеллигентно-оппозиционной среды, то есть тех, кто Путина как бы ненавидит не намного слабее украинцев, хотя и иначе, ненависть со стороны украинцев, которую они ощущают и на себе, - это какая-то ошибка, нонсенс. Даже если это не артикулируется, то все равно подразумевается, что нужно делать различение: Путин, его силовики, его кремлевская кодла, его армия и даже, в конце концов, хотя это уже несколько другое – его электоральная база, эти ватники - это одно, а вот интеллигентно-оппозиционная среда, ко всему выше перечисленному также относящаяся отрицательно – другое. 

Александр Морозов – проницательный наблюдатель постсоветской действительности, иногда, возможно, от природного добродушия пишет вещи, кажущиеся наивными. Так вчера он сочувственно описал нынешнее положения отечественных гуманитариев, которые попали как кур в ощип. Мол, делали свою работу по истории литературы или философии, преподавали в институте или школе, голосовали, скажем, за «Яблоко», все видели, все понимали, а теперь попали с этим Путиным, этим блядским русским миром в историю, типа, без меня меня женили. Дабы еще больше вызвать сочувствие к этим гуманитариям, он предполагает, что они и Путина, как представителя гэбни, встретили скептически, заранее предвидя, к чему все это приведет.

На самом деле: все не совсем так. Более того, Морозов, возможно, случайно, возможно, специально, проводит линию размежевания  не там, где болит, а там, где это видно. Но даже если представить себе, что все дело в Путине, то и здесь – далеко не вся гуманитарная (и не гуманитарная) интеллигенция со скепсисом встретила воцарение кагэбэшника на ельцинский трон. Напротив, многие, причем даже не из среды постсоветских либералов (о которых пишет Морозов) вполне сочувственно отнеслись к приходу Путина, даже выходцы из нонконформистской, диссидентской среды с надеждой, по большей части тайной, но иногда и явной, встретили Путина. 

В этой главке о том, как я пытался перестать быть евреем, и что из этого получилось. И почему. «Но этот урок я, конечно, усвоил. Меня били как еврея, не знающего ни одного еврейского слова, по безграмотности не отличающего синагоги от церкви или мечети, не имеющего в целом городе, кроме родителей, ни одного еврейского родственника. И били только потому, что чувствовали, что я чужой. По духу и крови. И ту чуждость называли: «он – еврей». Я, в свою очередь, переводил это на свой внутренний язык и говорил, еврей – значит, слабый и трусливый. Нет, я не буду трусливым и слабым, и меня никто не посмеет бить, не получив сдачу. Словно по совету Кьеркегора, я ощутил отвращение к жизни, и смерть перестала быть такой уж страшной. Я не говорил при этом, что, перестав быть слабым и трусливым, я прекращу быть евреем, но мне кажется, что-то подобное я подразумевал».

https://youtu.be/-ASXpMtSBqc

В этом интервью А. Кушнарю на канале Newsader – о голодовке Навального, как способе обращения к обществу поверх политической повестки, которая разобщает, а активированное в себе (и, значит, других) человеческое измерение, соединяет в неприятии государства с почти нулевой ценностью человека как такового. О голодовке как политическом жесте у суфражисток, у сторонников Ирландской революционной армии и Красных бригад. Почему правые лидеры не ценят человеческую жизнь оппонентов и спокойно позволяют протестующим умирать от голода в тюрьмах? Когда голодовка успешна и кто, собственно говоря, голодает – политик или голый человек? А также о том, почему Байдену, согласившемуся с тем, что Путин – убийца, вряд ли удастся продолжить эту линию – отношения к Путину как к преступнику, переступившему грань, а придется, скорее всего, дезавуировать свое громогласное согласие куда менее громокипящей практикой.

https://www.youtube.com/watch?v=cqRWdj2oouU&t=10s

Году так в 1975-76, точно не помню, в середине 70-х, я – почти наверняка по чьему-то совету, да, вспомнил, Сани Лурье, с которым мы тогда дружили - решил послать рассказ то ли в «Юность», то ли в «Знамя». Что-то такое убого советское, да и шансов практически не было, но я еще не был знаком ни с кем из второйкультуры, был уверен, что всему сумасшествию советской власти противостою я и еще парочка таких жеидиотов, но прежде, чем разрешить себе считать (объяснить другим), что никаких шансов в совке у меня нети не может быть, я приказал себе сделать ровно три попытки. Не помню, какая это была по счету, но ярешил следующее: на первой странице машинописи я не сделаю ни одной ошибки. Я печатал на машинке «Москва» не одну копию, а на всякий случай сразу две закладки с копирками; я, кажется, уже во второмслове делал ошибку раза два, рвал бумагу, заменял новой; ошибок шесть-семь я сделал в первом же абзаце, но, как я ни старался, напечатать первую страницу без ошибок я не смог. И до сих пор себя за это ненавижу. Я это вспомнил только по одному поводу. В представляемом сегодня ролике все засвечено: и снятое содной камеры, и тем более со второй. Солнце блядское из окна. Я уже снял около 30 роликов, но нет ниодного из них без грубых ошибок. Слава богу, мне не нужно это испытание, я могу признаться, что, наверное, не способен не допускать ошибок, и это какое-то странное чувство, в котором самоумаление(ведь мы все немного христиане?) рифмуется с пониманием, что совершенство возможно только ввоображении. А так – да: второй выпуск The bad еврей. В белой рубашоночке, хорошенький такой. Снял обапервых выпуска в один день, только монтировал по одиночке.

Я не знаю, Сережа, в каком году ты присоединился к Клубу-81, с кем ты там общался, от кого получал информацию, но, очевидно, неслучайно ты апеллируешь к постороннему мнению Битова, который в клубе никогда не был, а всю информацию и ее интерпретацию получал a posteriori от Бори Иванова. И вся твоя версия истории Клуба — это история по версии журнала «Часы», сторонники которого, с помощью недобросовестных мемуаров, пытались и пытаются – в том числе с твоей сейчас помощью – навязать обществу удобную для них интерпретацию. Мол, да играли с КГБ, но переиграли, а в сухом остатке – многолетняя площадка свободных чтений и сборник «Круг».

Но это, конечно, только одна версия происходившего, но была и есть другая, очень грубо ее можно обозначить версией журнала «37»: потому что «37» как раз и был закрыт КГБ, а в качестве утешительного приза те, кто закрыли, предложили идею Клуба. Но Кривулин неслучайно отказался, потому что для него, как и других (близкого умонастроения), принимать что-либо из рук КГБ западло.

Как я обнаружил, в публикации в «Горьком» выпало несколько важных ссылок, я их повторю.

Повлияло ли отсутствие важной ссылки (это скан документов КГБ) на впечатление от статьи я не знаю. Но на всякий случай отвечу подробно и строже, что ли, тем, с кем полемизировал в комментариях к предыдущему посту. Я должен был ответить, скорее всего, сразу, как только Артюшков написал свои пункты, смысл которых был выступить громоотводом, щитом для героя статьи, но в этот момент мне не хотелось ссориться, миролюбие полчас затратно. 

В моей статье два взаимосвязанных сюжета: о поэте Драгомощенко и об истории Клуба-81 ввиду открытых новых данных, что во главе клуба стоял сотрудник КГБ. Думаю, что, хотя спор состоялся по поводу стихов Драгомощенко, наиболее задела моих оппонентов вторая часть, а именно тесное сотрудничество руководства Клуба с КГБ, к которому был причастен и Драгомощенко. Но ведь куда как сподручнее говорить о стихах, метрике и тропах.

Это статья не только о непростом положении Драгомощенко в ленинградской неофициальной культуре, но и о его роли в Клубе-81, во главе которого (согласно новым документам) стоял сотрудник КГБ.

«Аркадий Драгомощенко – безусловно, яркая фигура для ленинградского андеграунда 70-80-х, со сложной, неоднозначной репутаций. Его стихи, с отчетливым преобладанием верлибра, имели редких, но преданных почитателей, в основном, в среде самиздатского журнала «Часы». Но за его пределами отношение к поэзии Драгомощенко было снисходительным, если не сказать скептическим: тот способ новаторства, который предлагал Драгомощенко, оставлял довольно тесную аудиторию ленинградской неофициальной культуры равнодушной, а его упорство в отстаивании своей версии модернизма встречало скорее безразличие, чем симпатию.